Håkan Boström: Не называйте любую социальную критику правым экстремизмом.
Как даже намёк на то, что у тех, кто господствует в обществе могут быть интересы, хотя бы частично отличающиеся от интересов большинства народа, стал правым экстремизмом?
В связи с публикацией «Шведскими демократами» «белой книги», [в которой партия покаялась в своём антисемитском прошлом] меня поразило заявление гётеборгского учёного Кристера Маттссона. В телепередаче он отметил, что использование в отношении оппонентов термина «левые либералы», что часто делают «Шведские демократы», является проявлением «конспирологического мышления» (SVT, 27 июня). Разговоры о «леволиберальном истеблишменте» можно рассматривать как отголосок крайне правого и антисемитского прошлого партии. Эту мысль Маттссон уже высказывал ранее в газетных статьях.
Рассуждения следуют определённому шаблону. Критика элит всё чаще огульно описывается как правый экстремизм. Здесь произошёл сдвиг. Ещё несколько десятилетий назад критика элит, власти и общества практически приравнивалась к левым взглядам. Сегодня же доминирующая в медиа левая идеология яростно защищает существующую систему. Среди молодёжи, особенно молодых парней, заметна контрреакция - правая волна. Вполне логично. Тому, кто думает бунтовать против авторитетов в школе и СМИ, нечего искать у левых - они и есть эти авторитеты.
Современные левые — это совсем не то, что раньше. Ярче всего это заметно в том, что определение «социалист» полностью вышло из употребления. Экономический анализ больше не в центре внимания. Напротив, критика левых теперь редко касается материальных аспектов. Вместо этого главным лозунгом стала «толерантность». Это понятие трансформировалось: раньше оно означало терпимость к различиям, которые не обязательно нравятся, а теперь стало моральным требованием одобрять «иное». Если раньше типичным левым активистом был мужчина из рабочего класса, то сегодня это женщина из среднего класса. Это также влияет на перспективу.
Почему, например, такой периферийный вопрос, как трансгендерность, получил такую популярность? Причина вряд ли в заботе о полпромелле населения, которых он непосредственно касается. Дело в принципе: теперь всё должно быть вопросом выбора, включая биологический пол. Точно так же взрывная сила спора о миграции заключается не в его практических последствиях, а в том, признаём ли мы, что этническая и культурная принадлежность определяют нас как людей — или же это нечто, что можно отрицать и игнорировать. Отсутствие границ — вот ДНК новых левых.
Доминирующую часть этих левых, контролирующую публичный дискурс, можно с полным правом назвать левыми либералами. В центр поставлены права индивида и, прежде всего, право полностью определять свою идентичность, не считаясь с окружающими. В этом ключевое отличие от коллективизма старых левых. Полный разрыв с коммунистическим наследием, где во главу угла ставились разум и анализ (в противовес «буржуазной чувствительности и сентиментальности»).
Даже когда новая левая критика касается капитализма, она чаще всего сводится к тому, как он влияет на наш образ жизни — вызывает стресс или культ потребления. И снова в центре — индивид, а точнее, индивид из среднего класса со своими переживаниями.
Это изменение левых является первопричиной изменения правых. Ведь когда левые отказались от социальной критики и, косвенно, от рабочего класса, они оставили после себя вакуум – вакуум, который заполнили консерватизм, правый популизм и, порой, правый экстремизм. Как ни парадоксально, это лучше всего понять с помощью старомодного марксистского классового анализа. Любого, кто пытается оказать сопротивление господствующему порядку, критиковать власть, сегодня относят к новым правым, поскольку институты власти захватили левые.
Можно возразить, по крайней мере, придерживаясь марксистского анализа, что новые правые также зациклены на вопросах идентичности и не бросают вызов капиталистическому порядку. По сути, это верно. Но новые правые совершенно иначе бросают вызов институтам и властям, с которыми непосредственно контактирует рядовой гражданин – представителям СМИ, учителям и бюрократам, то есть образовательному классу. Всё более анонимный капитал не встречает сопротивления ни со стороны правых, ни со стороны левых. Тем не менее именно правые предлагают хоть какую-то ощутимую критику власти.
Кристер Маттссон не одинок, когда ставится знак равенства между критикой власти, с одной стороны, к теориям заговора, с другой, которые в в свою очередь приравниваются к правому экстремизму. Фактически, это стало основной стратегией или, по крайней мере, обычной фигурой речи для истеблишмента, защищающего существующий порядок. Определённые слова и концепции должны быть искоренены, чтобы сделать критическое мышление невозможным. Это напоминает то, как буржуазная элита сто лет назад отвергала шведское рабочее движение, называя его подрывным и революционным.
Но как социальная критика может быть высказано, если нельзя говорить об элитах или истеблишменте? Как даже намёк на то, что у тех, кто господствует в обществе могут быть интересы, хотя бы частично отличающиеся от интересов большинства народа, стал правым экстремизмом? Маттссон утверждает, что немногие называют себя левыми либералами, но ведь почти никто не называл себя буржуазией в период, когда этот термин так старательно использовался старыми левыми. Социальная критика по своей природе использует свой собственный понятийный аппарат, а не заимствует его у власти.
Отвергать любое критическое мышление правых, считая его экстремизмом и проявлением теорий заговора, влечет за собой ряд очевидных рисков. С одной стороны, демократическая дискуссия подрывается, когда допускается только одна точка зрения. Это подавляет дискуссию. С другой стороны, граница с истинно праворадикальным экстремизмом, основанным на теориях заговора, размывается, что, играет им только на руку.
Превращение «Шведских демократов» из маргинализированной партии, полной сторонников теорий заговоров, экстремистов и скинхедов, в одну из крупнейших и широчайших партий Швеции обусловлено главным образом двумя факторами. Нынешнее руководство партии смогло реформировать её, сведя к минимуму экстремизм, и, сделать это ему, по сути, помогла тотальная и жестокая критика со стороны СМИ. Но ещё большую роль сыграло то, что в течение нескольких десятилетий в Швеции доминировал истеблишмент, железобетонно отстаивающий свой взгляд на реальность, не пользующийся поддержкой народа.
Вопрос иммиграции — самый яркий пример, и он также послужил катализатором различных форм недовольства.
Необязательно симпатизировать новым правым, чтобы увидеть проблему в обществе, которое не допускает более одной точки зрения. Это, кстати, одна из главных причин, почему современный левый либерализм не является либеральным в классическом смысле. Современный левый либерализм склонен не осознавать ценности свободы слова и критического обсуждения. Он стремится использовать законодательство для утверждения своих позиций и ставит себя выше демократических решений и обсуждений. Закон и принципы важнее демократических решений. Народ, таким образом, всё чаще изображается как угроза.
Это нарушение шведской традиции. Но есть и сходство с тем, как старая буржуазия в эпоху прорыва демократии пыталась бороться с зарождающимся социализмом. Запреты на подрывную агитацию были частью её арсенала, и часть тогдашний элиты не хотела допустить социалистов к власти.
Страх был понятен. Следует помнить, что революционная угроза была реальной. Русская революция привела к кровопролитию. Контрреволюционные движения на континенте достигли кульминации в фашизме. Социалисты того времени были радикальнее, чем впоследствии. Но в Швеции верх одержали защитники реформизма, диалога, свободы слова и демократии. Социал-демократы были приняты в уютное тепло буржуазного центра. Соглашение Тидё, [на котором основано нынешнее правительство и, которое дало признание Шведским демократам,] прекрасно вписывается в шведскую традицию прагматизма, где новые политические силы инкорпорируются в старые для достижения нового равновесия.
Мы должны радоваться, что наша пропорциональная избирательная система способствует сотрудничеству. Альтернативой является эмоциональная поляризация, которая легко заканчивается тем, что одна сторона стремится заставить замолчать и подавить другую. А сопротивление легко становится зеркальным отражением твоих собственных методов.
Не следует недооценивать риск острого конфликта и подрывных социальных радикальных идей – будь то праворадикальные идеи сегодня или леворадикальные сто лет назад. Часто попытки радикалов фундаментально изменить общество заканчиваются плохо. Но это скорее повод защищать шведскую традицию терпимости к инакомыслию и социальной критике, даже если в 1990-х и начале 2000-х годов такая позиция стала необычной.
Подлинно либеральная идея заключается в том, что свободные дискуссии, компромисс и уважение даже к политическим оппонентам, как бы плохо мы о них ни думали, в долгосрочной перспективе создают лучшее общество для всех. Если мы будем прислушиваться к тем, кто мыслит иначе, мы не только сможем чему-то научиться, но и, хочется надеяться, станем скромнее перед лицом, заложенных в политике ограничений.
